«Его величество—Театр!»: Геннадий Балаев
Людмила ВАРШАВСКАЯ-ЕНИСЕЕВА
Геннадий Николаевич Балаев – заслуженный артист РК, один из ведущих актеров Государственного академического русского театра драмы им. М. Ю. Лермонтова. В его репертуаре около ста главных ролей. Сегодня это Кардинал Вулси – Королевские игры» Г. Горина, Актер – «На дне»» М. Горького, Игорь – «Пока она умирала» Н. Птушкина, Стомиль – «Танго» С. Мрожека, Тот_ - «Тот, кто получает пощечины» Л. Андреева. Ведет курс истории театра в филиале Петербургского университета профсоюзов.
ГЕННАДИЙ БАЛАЕВ: «Я ЗНАЛ, ЧТО БУДУ ХОРОШИМ АРТИСТОМ»
«Дух театра вошел в меня с самых ранних лет. Представляешь, сундук со специальными толщинками такими для бедер, плеч, грудей и животов самых разных сценических персонажей. Их подкладывают, когда хотят, чтобы герой или героиня выглядели полнее или внушительней. Вот их в сундук набросают, и меня туда. И я там сплю. А то просто смотрю, как артистки переодеваются, и думаю: «Когда же это я вырасту, и мне будет позволено прикасаться к ним?» Красивые платья, красивые женщины, духами пахнут, ноготочки накрашены, щеки нарумянены. И все время целуются. Смотрю, любуюсь и говорю себе: «Буду артистом, буду только артистом!»
Вот так рассказывает о своем вхождении в мир театра известный по многим сценическим ролям и бесконечной череде веселых и забавных телевизионных «Толобаек» заслуженный артист республики, он же ведущий актер Государственного академического русского театра драмы им. М. Ю. Лермонтова Геннадий Балаев.
- Да, я знал, - продолжает он, - что буду артистом, причем, артистом хорошим. И, согласись, так ведь оно и получилось. Я сразу пришел в театр и сразу стал играть главные роли. И это продолжалось всю жизнь, куда бы я ни приезжал. В Саратове, например, у нас с Олегом Янковским – он был в то время начинающим артистом - были одни роли. Причем, в классике я шел в первую очередь, потому что был более героем «плаща и шпаги». Олег же – приятный и обаятельный, с прекрасными внешними данными - был во всем логичный и более социальный, но без должного энергичного посыла. Для кино оно прямо то самое, и тут, в театре, особенно в классических постановках, без романтической устремленности никак. Д, Артаньян, скажем, - как без нее? Или Люсинда в «Хитроумной влюбленной» Лопе де Вега, Мешем в «Стакане воды» Скриба? Во Владивосток я приехал – Марата сыграл в спектакле «Мой бедный Марат», Нила в «Мещанах», Антония в «Юлии Цезаре». И это мне было 23-24 года! Владивостокский Краевой театр имени Горького тогда гремел на весь Советский Союз. И тогда же во время гастролей его в Кремлевском театре мы давали «Первую Конную» Бабеля, где я, молодой пацан, командира Красной Армии исполнил, и меня маршал Буденный обнимал. Там же мы показали тогда «Орла и Орлицу», «Хлеб» (поставленный по пьесе Владимира Киршона, спектакль этот выдвигался на Ленинскую премию), «Шторм в восемь баллов», «Разлом» и другие постановки, после чего мне посыпались предложения в Минск, Челябинск, театр Ленинского комсомола! Причем, все обещали комнату в общежитии. Но поскольку я себя к тому времени уже весьма высоко ценил, то решил: «Никакой комнаты - только квартиру!».
- И, что самооценка эта твоя сработала?
- Да, в 1967 году меня пригласили в Алма-Ату на заглавную роль в пьесе Константина Паустовского «Поручик Лермонтов». И как только мы с женой приехали, нам сразу дали двухкомнатную квартиру.
- «Поручик Лермонтов». Я помню тебя там. Ты был очень хорош.
- Это был мой здешний дебют. Спектакль ставился в связи с присвоением театру имени этого замечательного поэта. Так что работа была знаковой, и когда ее увидели в Москве во время наших гастролей в Малом театре, то тоже были приглашения в другие театры. Потом я сыграл Джакели - «Не беспокойся, мама!» Нодара Думбадзе. Ставил эту пьесу Рубен Суренович Андриасян. Играть мне было легко, поскольку слух у меня абсолютный, и я на ходу схватываю особенности той или иной речи. Ну, а что касается грузин, то их выговор мне был хорошо знаком по Самарканду. В то время, когда в нем жила наша семья, там их было много. Ну, а потом пошла целая череда самых разных и очень интересных образов. Это Безуглов в спектакле Мара Владимировича Сулимова «Надежда горит впереди», Корраско в его же «Дон Кихот ведет бой», Сильвио у Ирины Долиненко в «Старшем сыне», Феликс в одноименной постановке Рубена Суреновича Андриасяна и другие.
- Ты как-то бросил такую фразу, что родился в опилках. Ты что, действительно из цирковой семьи?
- Иногда я еще сказываю, что родился на полатях. «Лежу, - говорю, - на них, на улице мороз, в трубе гудит – у-у-у!, и волки – у-у-у! Дед цигарку крутит, покашливает, а я лежу. Лежу себе, а как утро займется, я в валенки нырк! Выйду на крыльцо, а дед: «То-то, внучок, на охоту пора!». Многие верят. Или едем в поезде. Меня спрашивают: «А вы кто по профессии?» Я говорю: «Сельский электрик». «Ну, брось, не больно-то похож. Небось, выдумываешь?».
- Что, ум просит игры, развлечения и разминки?
- Ну, конечно же! Или вот. Стою в военизированном комбинезоне, в беретке. Один подходит: «Спецназ?» Я говорю: «А как же, видно же!». Он: «Да… Поди, полковник?». Я говорю: «Генерал!». «Ох ты! А где были?» «Афган, Дворец Бабрака Кармаля брали. С самолета нас скинули, темнота, пуля свистят, кругом враги». А я в армии не служил вообще. И продолжаю: «Вся жизнь – самолеты, парашюты, выполнение боевых заданий!». «Ох, ты, как интересно!». Да мало ли что в каком случае насочиняешь.
- Ну, хорошо, если не в опилках, то где-то же все-таки родился?
- Родился. В актерской семье. И вся жизнь моя определялась этим. Из школы придешь, а отец с матерью репетируют. Они должны выезжать на двукрылом самолетике куда-то, где качают нефть. Готовят «Сильву». Мать пела Сильву, отец – Бонни. А то сцены из «Свадьбы в Малиновке».. Отец мой - народный артист СССР Николай Дмитриевич Балаев в Самарканде был директором и режиссером драмтеатра, играя там одновременно совершенно разноплановые роли. Например, Отелло и Ленин. Параллельно вел также кордебалетный класс в оперном театре, пока его не закрыли.. В фильме «Всадники революции» сыграл одну из главных ролей. Словом, был многостаночник, хорошо зарабатывал, и я всегда думал: «Я должен стать, как папа - чтобы у меня всегда все было»..
- Ну, а мама?
- Мама - Евгения Ивановна Соколова - была народной артисткой Узбекской ССР.
- Словом, у тебя хорошие корни?
- Да, и потому особенный вкус к искусству. Я понимаю его, понимаю музыку. Я окончил музыкальную школу по классу фортепиано, четыре курса музучилища и три курса Ташкентской консерватории. Учился у Рудольфа Рихардовича Керера, знаменитого пианиста, взявшего первое место на Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей, после чего его забрали в Московскую консерваторию. Я играл у него Листа – «Десятую рапсодию», «Первый концерт для фортепиано с оркестром», «Революционный этюд» Шопена. Все эти вещи на мелкую технику, которой я прекрасно владел от природы. Пальцы у меня не длинные, но кисть широкая, и я брал больше октав, все аккорды.
- А почему ушел из консерватории?
- Просто понял, что Рихтером не буду. Для того, чтобы стать им, нужно сидеть за инструментом минимум восемь часов в день. А как же жизнь, как девчонки, женщины? Они идут - ножки сплошное заглядение, а тут восемь часов! И у меня встала дилемма. И еще я понял, что хорошо зарабатывать, будучи пианистом, нужно быть опять-таки Рихтером и концертировать по всему миру. В ином случае тебя ждет оркестровая яма в опере. Или вот еще – меня все приглашали дирижировать в цирке. Нет, нет, нет - ни то, ни другое! Уж лучше я буду в театре. Я же заражен им – родители мои артисты, это своя, знакомая среда.
- А твои родители хотели, чтобы ты был в театре?
- Что ты! Они боялись, что я буду там. Ведь про меня говорили, что я пшик, пустой барабан. Я ведь на рояле все больше джазовые вещи играл и думал только, как бы с одной-другой девочкой познакомиться. Меня тогда в КГБ за это таскали. Нина, жена моя, дочь очень добропорядочных родителей, когда говорила: «Я хочу стать артисткой, а в Самарканде есть филиал Ташкентского театрального института», ее предупреждали: «Ой, там в театре есть такой Балаев, а у него сын. Так вот ни в коем случае не связывайся с ним. Это такой кошмар, что он делает с девчонками!». Но все предупреждения лишь раззадорили ее. «Мне тогда уже было интересно, - признавалась она потом, - что это за такой сын Балаева!»
- Выходит, они судьбу вам сделали!
-Да! Нина была комсомолка, и ей в горкоме комсомола поручили за мной следить. Как за аморальным типом. А у меня аккордеон красный такой – на вечеринках я на нем играю. Тогда «стилягой» меня звали, на мне костюм в красно-синих пятнах, пальто моднячее – все это в Москве покупалось, туфли на толстой подошве. И - музыка, девочки, романы. Отца вызывали в обком партии – как ваш сын одет, это что такое! Желтое пальто – это же был нонсенс!
- Чем закончилось Нинино шефство?
- Тем, что я на нее глянул – а у нее голубые глаза! Она хороша была невероятно. Я увидел ее и сразу понял – тут я остановлюсь. Это было хорошо, потому что родители уже устали от моих любовей. Я вообще не ночевал дома. Появлялся утром, проваливался без сил и как только приходил в себя, задавался вопросом: кто следующая? «Вся жизнь в полете» - так хотел бы я назвать свою книгу воспоминаний. Я все время фланировал и пикировал. Я был огонь. Нина знает про это все. Я везде прошелся ураганом.
- Эта пылкость, страсть, этот ураган помогали тебе на сцене?
- Еще бы! Ведь мое основное амплуа - герой-любовник! А потом, я Юрию Борисовичу Померанцеву помогал решить любовную сцену в «Расточителе», потому что есть тонкости во взаимоотношениях «Он и Она». Нужно знать, с чего начать, как прикоснуться к женщине, где проявить страсть и как изобразить ее на сцене. Вообще страстная любовная сцена - один из сложнейших постановочных моментов. Не многие режиссеры умеют осуществить его так, чтобы это было страстно, проникновенно, с чувством меры и дух захватывало.
- А ты действительно дока этой теме?
- Да она сидит во мне. Я все здесь знаю и чувствую, потому что больше всего люблю женщин и могу многое подсказать как актеру, так и режиссеру. Я женщин обожаю, могу на них смотреть, смотреть и ничего больше не видеть!
- О, если бы ты был художником, какую богатую галерею мы бы имели!
- Но я плохо рисую, я тут бездарный. А вот музыкант был хороший. Ну, и театр, конечно! Я им жил всегда, мне было интересно, и я самообразовывался. Мало того, что я играл таких личностей, как начальник Третьего отделения охранки генерал Дубельт, а в противовес Михаила Юрьевича Лермонтова. Надо же было все о них, хоть и неохота в молодости, узнать и прочитать. Благодаря тому, например, что я играл Лермонтова, я половину стихов его и сегодня помню наизусть.
- Ты сыграл много ролей. А какая тебе особенно дорога?
- Сам не понимаю, как это получилось, но это Фарятьев. Был у нас в 70-е годы такой приглашенный режиссер Бируля. Ученик Товстоногова, он работал тогда в театре Ленкома в Питере, сейчас это Балтийский театр, а у нас ставил «Трех мушкетеров», «Вестсайдскую историю» и «Фантазии Фарятьева». Бируля любил меня, и я во всех трех постановках его играл главные роли. Первые две – ладно, там все было нормально. А вот третья!.. Я, как ты знаешь, человек энергичный, физически крепкий и сильный. А Фарятьев – он а ля Мышкин, кристально чистый инопланетянин такой. И я: «Александр Антонович, главная роль, конечно, хорошо, но я по характеру совсем другой». «Нет, - сказал он, - ты себя не знаешь. Я тебя знаю лучше». Был он весь такой питерский, вручную кофе молол, а я ему все неприличные анекдоты рассказывал. Он как ребенок хохотал, у него слезы катились. И вот он дал мне эту роль. «Ну, как же, говорю, это совсем не мое!», а он: «Все будет хорошо, я тебя вижу!» Мою маму играла тогда Валентина Борисовна Харламова – народная артистка СССР. Мы стали репетировать, прошло более месяца, и я опять стал отказываться. Но Бируля сказал, что в моей жизни это «определенный этап», уговорил меня и очень правильно сделал, потому что, в конце концов, эта роль стала действительно одной из этапных. Когда в Киеве Юрий Иванович Каюров увидел ее, он пришел за кулисы, расцеловал меня и говорит: «Потрясающе! И самое главное, я не пойму, как ты это делаешь».
- А что ты делал?
- Ну, скажем, там есть эпизод, когда Фарятьев узнает, что девушка, в которую он влюблен – Женя Задериушко ее играла, изменила ему. Это страшный удар. Обычно в такой ситуации потрясенный герой плачет, теряет сознание или неистовствует, пытаясь наложить на себя руки. Но Бируля поворачивает все по- своему. «От неимоверного переживания, - говорит он, - твой Фарятьев должен впасть в озноб и мерзнуть так, что никакие меры не в состоянии помочь». Необычный, но очень точный психологически ход! И вот я бьюсь в ознобе, мне холодно, я набрасываю на себя одно за другим одеяла, а в это время – так остроумно выстроила сцену художник спектакля Ирина Бируля - стены и потолок начинают сходиться. Они сдвигаются и буквально сдавливают меня.
- Метафора такая?
- Очень наглядная и легко прочитываемая. Так же тонко и остроумно решалась каждая сцена, помогая мне, актеру, войти в высокий, запредельный мир моего Фарятьева. И представляешь, тогдашний театральный критик наш Людмила Богатенкова, которая не любила меня и никогда обо мне не писала, поскольку я был тип вызывающий, вдруг отмечает эту роль как блестящую. А я и сам был удивлен и до сих пор в недоумении: все, включая москвичей и ленинградцев, говорили, что это было гениально. Каюров вообще мне сказал: «Ты должен работать в Москве. Я тебя видел, это потрясающе». И я действительно за счет текста, погружения в то, что предложил автор, был очень правдашний. Нашел, конечно, пластику – безвольные руки, весь потерянный, но очень реалистичный. Такой чистый и неадекватный. Словом, необычный.
- Тебе, наверное, для этого понадобилось себя крепко почистить?
- Причем, кардинально, потому что образ этот ни на йоту, как мне казалось, не совпадал с моим нутром. Ну, разве в том, что я очень сентиментальный. Музыкант в прошлом. Да, я романтичный и сентиментальный, но это все было забито нашей повседневностью и бытовухой со всеми их негативными сторонами. Тем, что я в себя вкачал, потому что сделать это заставила меня жизнь. Но ведь когда я слушаю Хворостовского, у меня льются слезы восторга. Просто от его голоса. Даже когда он поет «Родину» Туликова, что давно уже сошла с репертуара, но внимая которой, можно по-новому влюбиться в Россию. Почему я про это рассказываю? Да потому что когда в человеке эмоциональность эта внутренняя есть, то душа в какой-то момент и вправду очищается от ненужных ей налетов и отравляющего жизненного смога. Все это выходит. А Фарятьев – он некурящий в большом смысле слова. Вот в приближении к нему и получилась такая работа.
К любимым ролям моим можно отнести также Кречинского из «Свадьбы Кречинского» Сухово-Кобылина. Были, мне кажется, удачные работы в «Хануме» - я играл там сначала - с большим успехом, между прочим, - Тимоте, а потом еще и Акопа. Во время наших гастролей в Москве спектакль этот записало Центральное телевидение. Нравились зрителям мой д, Артаньян, Теодоро в «Собаке на сене», Анжело в шекспировской комедии «Мера за меру». Чудная работа была в арбузовской постановке «Мой бедный Марат» - это еще Владивосток. Десятиклассник уходит на фронт и возвращается с войны Героем Советского Союза. Когда я сыграл его на Кремлевской сцене, на следующий день девчонки стояли у театра: «Марат, Марат!». Ошеломляющий успех имел на прошедшем недавно в Питере театральном фестивале наш спектакль «Танго» по пьесе известного польского драматурга Славомира Мрожека. Я играю в нем Стомиля - апологета демагогически понимаемой свободы в жизни и любви. У нас там сложился хороший актерский ансамбль: я, Померанцев, Креженчуков, Нэльская и Долматова, и один из критиков даже сказал, что только ради нашего «Танго» стоило быть на фестивале. «Я давно, - высказался другой, - уже не слышал такого чистого русского языка и не видел столь тонкого, филигранного существования актеров на сцене».
С большим удовольствием работалось мне также над Кином Четвертым. Я вообще люблю играть людей сильных, многозначных. Ведь чем хорош и чем коварен театр, и почему родители не хотят, чтобы туда шли их дети? Театр – он чудо, когда ты попадаешь в его первый слой, и режиссер ставит спектакли на тебя. Когда исполняешь Макбета, как удалось это мне, или лжеца в спектакле «Требуется лжец», Фернандо в «Живом портрете», тогда театр – да! Но если худрук начинает внушать, что нет маленьких ролей, а есть маленькие артисты, и при этом кормит тебя эпизодами, вот тогда это несчастье и трагедия. При такой постановке вопроса нужно как можно быстрее бежать в другую профессию или в другой театр.
- Скажи, а были роли, которые давались тебе мучительно?
- Да, роль Глумова в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» Островского. Не роль даже, а работа над ней. Сама постановка была прекрасной, осуществлял ее народный артист СССР, ученик Товстоногова, чеченец по национальности Мималт Мусаевич Солцаев. Талантливейшая личность. Но работать с ним было безумно трудно в силу его кавказского темперамента. Вся партитура спектакля у него была расписана всегда до деталей, и он так жестко требовал неукоснительного выполнения всего им предписанного, что артистки вздрагивали при его появлении. Видать, для острастки он еще и нож носил с собой. Я так вообще текст повторял днем и ночью, потому что Салцаев никаких огрехов не прощал. Но это характер - ничего не поделаешь.
- Интересно, а когда ты первый раз вышел на сцену?
- Когда учился в первом классе – Сережу в «Анне Карениной» играл.
- Сразу в классику попал!
- Ой, я долго просил: «Занавес закройте, тогда я буду играть! Закройте занавес!». Стеснялся. Совсем маленький был. Потом сказки начались в театре, меня в них вводили.
- Трудно было?
- Ничуть. Я был как рыба в воде. По-моему, я тогда уже знал, что должен работать только в крупном, только в настоящем театре. Вообще артист – это от рождения. Научиться быть им нельзя. Нет, кое-чему, конечно, можно - сценическому движению, пластике. Но основа – она от природы.
- Возражений нет: талант – дар Божий. А как эта данность реализуется в актерской профессии?
- У кого как. Что до меня, то это «я» в предлагаемых обстоятельствах». Да, существует школа представления, она имеет право на жизнь. Но я – это только «я» в предлагаемых обстоятельствах! Самое главное для меня – предельная органика. Согласись: в игре актера, будь то сцена или экран, нет ничего дороже нее. Правда, если с ней не выплескивается ребенок, и если она не превращается в шептальный реализм. Я, артист, должен постичь кого угодно – военного, врача, идальго. Пропустить их через себя: «Я – врач, Я – идальго, Я - Хлестаков». Текст дан, место действия, конфликт, характер взаимоотношений с миром, временем и персонажами – тоже. И умей в этих обстоятельствах погрузиться в своего героя, узнать о нем все, наполнить его собственной органикой. Вот оно - золотое правило Станиславского, которому я следую всю жизнь!
- Слушая тебя, я вспоминаю Евгения Попова - замечательного артиста и твоего коллегу. Исполняя роль Гитлера в спектакле «Конец», он говорил, что играет человека, у которого больная печень.
- Да, он хорошо ощущал это состояние, потому что у него она тоже была больная. Это сразу ложилось на образ, и получалось, что надо. Конечно, в Гитлере, хоть он и был закомплексован на своей гениальности, жил, как, наверное, в каждом человеке, страх за то, что будет завтра. И главное - проиграет его страна войну или нет? Этот страх и эту гениальность Жене надо было нести. Но, с другой стороны, тот же Гитлер был обыкновенным человеком со всеми присущими людям слабостями. Включая больную печень. Женя нашел этот актерский манок, оттолкнулся от него, и появилась, как мы говорим, характерность, на основе которой выстроился образ. Но все эти тонкости даются с годами. И поскольку я преподаю сейчас студентам историю русского и западного театра (до этого я вел курс постановки и музыкального оформления шоу-программ), то многое приходится в своей памяти восстанавливать и освежать.
- Нина, твоя жена, тоже артистка, и артистка яркая, запоминающаяся. Приходилось ли вам играть в одних спектаклях?
- Приходилось, и очень много. В «Поручике Лермонтове» она играла, например, Мусину-Пушкину, а я самого Лермонтова. В «Бедном Марате» я был Марат, она – Лика, в «Мещанах» я – Нил, она – Полина, потом я - д,Артаньян, она – Миледи, я - Макбет, она - леди Макбет. В «Собаке на сене» у меня было три партнерши, но с Ниной мне было лучше и удобней, чем с другими. По-женски красивая, живая, яркая и эмоциональная, она хорошо меня чувствует и всегда удачно делает то, что надо. Какой-то период моей партнершей была также Наталья Долматова. Был шекспировский спектакль «Мера за меру», где я играл Анжело, а она приходила просить за мужа, которого должны были казнить. Потом, помнишь, на Малой сцене шла постановка «Здравствуй, папа!». Она исполняла мою дочь. В этой и остальных ролях Наталья была очень органична. Ну, и, конечно, я не могу не сказать о народной артистке республики Лие Владимировне Нэльской, с которой у нас идет своего рода игра. Конечно, она высокий профессионал, но она еще и человек, с которым можно похохмить, выстроить очередную шутиху, отмочить что-то озорное и неожиданное. В театре вообще охотников до этого хватает, а она так сущая хулиганка! А раз хулиганка, значит нормальная, и с ней легко. Однажды мы из-за чего-то такого как бы поругались, а через какое-то время она: «Ой, я тебе все прощаю, ты же сумасшедший артист. Другому бы не простила».
- Но театр без хохм и розыгрышей – это вроде и не театр. И ты тут наверняка не безгрешен.
- Да, доставалось от меня и Леше Свекло, и Володе Даниленко, ну, и, конечно Леве Темкину, царство ему небесное! Лева был очень смешлив, и разыграть его было – пара пустяков. Если мы с ним где-то в одной сцене, то стоит мне лишь чуть-чуть расширить глаз или, наоборот, подмигнуть, – это конец! Он не может говорить, хохочет, не может остановиться, отворачивается. Все! Сцена сорвана! Потом говорит: «Я буду жаловаться, ты не даешь мне работать!». А я: «Лев, в чем дело? Ты что, несерьезный артист? Почему ты не в состоянии сдержать себя?». Или вот. Я играл Кина, а он моего слугу – Соломона. Мы репетируем. Я говорю режиссеру Коненкину: «Юрий Иванович, пожалуйста, постройте мизансцену так, чтобы он был вот тут, у моих ног!». А Лева: «Пшел вон, негодяй, пшел вон, мерзавец!». «Ну, ты, чё, - говорю, - ну ты даешь!» И объясняю: «Ты же знаешь, как приятно мне, Балаеву Генке, что ты, народный артист, стоишь передо мной на коленях!». И, уже переходя на роль, повелительно: «Иди ко мне! Я кому сказал, иди ко мне!». «Ах ты, бандит самаркандский!» - не выдерживает глумления Лева и бросается на меня с кулаками. Но вообще в партнерстве он был необычайно чутким, и играть с ним было одно удовольствие. Много смешных случаев связано с оговорками. Например, у нас в репертуаре был спектакль «Омут» по Бальзаку. Филиппа Бредо играл Леша Свекло, а я исполнял Макса Жиле. Этакие два офицера наполеоновской армии - удалые, бесстрашные кутилы, выпивохи и дамские угодники. А Леша был красивый парень, хорошо играл на гитаре, пел, но у него одна беда –поначалу он трудно осваивал текст. И вот в одной из сцен он должен войти в салон и вызывающе так произнести: «Я – Филипп Бредо!». Он действительно входит и вместо этого говорит: «Я – Бриджит Бардо!». В зале, конечно, хохот! Занавес, правда, не закрывают, спектакль продолжается, но некоторые артисты с ног падали от смеха.
- Актеры, как правило, занимаются спортом.
- О, спорт мне очень много дал. Фехтование, легкая атлетика, а в 37 лет я занялся каратэ. 17-18-летние надо мной смеялись, я с животиком был тогда. Но через полтора года догнал молодых, вошел в форму и стал к тому же тренером всесоюзной категории. Судил первый чемпионат СССР по каратэ, был членом президиума Федерации каратэ Казахстана и пробыл 14 лет в этом виде спорта.
- Ты, как многие артисты, всегда занимался еще чем-нибудь, кроме театра.
- Да, очень много я работал на радио – читал по четыре передачи в день: сказку, какую-нибудь молодежную передачу, сельскохозяйственную и на ночь – большую литературную. Сам делал радиоинсценировки, играл в них главные роли и был режиссером. Одна из самых удачных «Стрела Махамбета». Много сил и вдохновения отдано телевидению. Там в прежние годы у режиссера Евгения Голоскова я исполнял Бетховена, Моцарта, Амангельды Иманова и других личностей. В музыкальных вещах сам играл на рояле.
Очень живой и динамичной была работа в сериале Саранча», где я выступал в образе вора в законе. Новый формат, иные, чем в театре, приспособления, необходимость сходу вживаться в предложенную сценарием ситуацию. Такая практика хорошо поддерживает профессиональную форму.
- Как и ваши с Володей Толоконниковым «Толобайки»?
- Конечно! Форма эта хороша тем, что в ней нужно быстро работать с текстом, быстро трансформироваться. Моментально схватывая, мы в ней буквально купаемся. Пролистнули бумажки и - пошли играть! Текст есть, анекдот тоже, характеры заданы, а там придумывай, импровизируй! «Толобайки» идут уже пять лет, и их смотрят как у нас в Казахстане, так и в Москве, Питере, Израиле. А недавно побывавшие в Америке и Канаде, ребята говорят, что видели их по тамошнему телевидению. Но «Толобайки» - это само по себе. А параллельно с ними я озвучиваю сейчас документальную многосерийку «Обретенная страна» - о становлении сегодняшнего суверенного Казахстана. Это такая серьезная политическая передача на канале «Казахстан». Интонацию мы выбрали как у Михаила Ильича Ромма - вроде бы беспристрастную и в то же время доверительную.
- А как у тебя с возрастными ролями. Наверное, таковых было немало?
- Естественно, но я всегда легко находил пластику – как внешнюю, так и внутреннюю. В тех же «Толобайках» мы и стариков, и бабушек, и кого угодно играем. Там и возрастные роли, и характерные.
- Эти передачи у вас как станок для балерины?
- Да, это мощный тренинг! «Самогон» гоним, утрируем, но знаем: успех приходит лишь тогда, когда все достоверно. Как у Райкина. Он для нас эталон.
- А как физическую форму поддерживаешь. За счет чего?
- Я разминаюсь – даже пальцы, ступни все. Делаю это из страха закостенеть. Растягиваюсь хорошо. Ноги тяну, шпагат – как и раньше. Конечно, не хочется, но надо! А когда сделаю – так хорошо! Все размято, чувствую пресс. А если сбой не заниматься, крючком ходить будешь.
- Кто твои кумиры?
- У меня нет их. Я высоко ценю Евгения Евстигнеева, Иннокентия Смоктуновского. Но так, чтобы – ах! – нет.
- Себя любишь?
- Себя надо любить. Если ты себя любишь, значит, любишь достойную атмосферу, окружаешь себя интересными людьми, с которыми тебе легко и удобно. И в деловых отношениях подыскиваешь себе коллег и партнеров по возможности достойных, честных и надежных, отсеивая тех, кто может обвести вокруг пальца. Бытие наше – вещь многослойная, а значит, нужна требовательность к себе. Ну, и, конечно, семью свою надо любить. Поддерживать ее, холить, уделять внимание. В общем, жизнь надо постоянно координировать.
- У тебя есть претензии к твоему положению в театре?
- Нет. Я всегда был обеспечен ролями, и даже представить себе не могу, как пошел бы просить что-то сыграть. Я это не понимаю. Любили меня режиссеры или нет – они всегда меня занимали на ведущих ролях, потому что я был нужный артист. Я мобильный, могу любую роль в 50 страниц освоить за четыре-пять репетиций. И не только выучить текст, но и овладеть им, спроецировать на своего героя, войти в образ! Свойство это - как палочка-выручалочка, когда нужен срочный ввод в спектакль, если, скажем, кто-то заболел. Многие блестящие актеры вводиться не могут. Это требует большого напряжения сил.
- А как же ты?
- Я завариваю крепкий кофе, сажусь за стол и начинаю читать текст. Через день-два овладеваю ролью так, будто играл ее всю жизнь! Именно таким образом меня вводили в спектакль «Пока она умирала», когда заболел Юра Капустин. Я его заменял, а потом так и остался. Теперь мы играем в очередь.
- Чего бы ты пожелал сам себе?
- В сериал бы попасть. И еще. Народный артист СССР, руководитель Малого театра Юрий Соломин недавно сказал потрясающую фразу, которая принадлежит великому драматургу Александру Островскому. «Нет театра, нет нации» - так звучит она. Не согласиться с этим невозможно.
Людмила ВАРШАВСКАЯ-ЕНИСЕЕВА
Геннадий Николаевич Балаев – заслуженный артист РК, один из ведущих актеров Государственного академического русского театра драмы им. М. Ю. Лермонтова. В его репертуаре около ста главных ролей. Сегодня это Кардинал Вулси – Королевские игры» Г. Горина, Актер – «На дне»» М. Горького, Игорь – «Пока она умирала» Н. Птушкина, Стомиль – «Танго» С. Мрожека, Тот_ - «Тот, кто получает пощечины» Л. Андреева. Ведет курс истории театра в филиале Петербургского университета профсоюзов.
ГЕННАДИЙ БАЛАЕВ: «Я ЗНАЛ, ЧТО БУДУ ХОРОШИМ АРТИСТОМ»
«Дух театра вошел в меня с самых ранних лет. Представляешь, сундук со специальными толщинками такими для бедер, плеч, грудей и животов самых разных сценических персонажей. Их подкладывают, когда хотят, чтобы герой или героиня выглядели полнее или внушительней. Вот их в сундук набросают, и меня туда. И я там сплю. А то просто смотрю, как артистки переодеваются, и думаю: «Когда же это я вырасту, и мне будет позволено прикасаться к ним?» Красивые платья, красивые женщины, духами пахнут, ноготочки накрашены, щеки нарумянены. И все время целуются. Смотрю, любуюсь и говорю себе: «Буду артистом, буду только артистом!»
Вот так рассказывает о своем вхождении в мир театра известный по многим сценическим ролям и бесконечной череде веселых и забавных телевизионных «Толобаек» заслуженный артист республики, он же ведущий актер Государственного академического русского театра драмы им. М. Ю. Лермонтова Геннадий Балаев.
- Да, я знал, - продолжает он, - что буду артистом, причем, артистом хорошим. И, согласись, так ведь оно и получилось. Я сразу пришел в театр и сразу стал играть главные роли. И это продолжалось всю жизнь, куда бы я ни приезжал. В Саратове, например, у нас с Олегом Янковским – он был в то время начинающим артистом - были одни роли. Причем, в классике я шел в первую очередь, потому что был более героем «плаща и шпаги». Олег же – приятный и обаятельный, с прекрасными внешними данными - был во всем логичный и более социальный, но без должного энергичного посыла. Для кино оно прямо то самое, и тут, в театре, особенно в классических постановках, без романтической устремленности никак. Д, Артаньян, скажем, - как без нее? Или Люсинда в «Хитроумной влюбленной» Лопе де Вега, Мешем в «Стакане воды» Скриба? Во Владивосток я приехал – Марата сыграл в спектакле «Мой бедный Марат», Нила в «Мещанах», Антония в «Юлии Цезаре». И это мне было 23-24 года! Владивостокский Краевой театр имени Горького тогда гремел на весь Советский Союз. И тогда же во время гастролей его в Кремлевском театре мы давали «Первую Конную» Бабеля, где я, молодой пацан, командира Красной Армии исполнил, и меня маршал Буденный обнимал. Там же мы показали тогда «Орла и Орлицу», «Хлеб» (поставленный по пьесе Владимира Киршона, спектакль этот выдвигался на Ленинскую премию), «Шторм в восемь баллов», «Разлом» и другие постановки, после чего мне посыпались предложения в Минск, Челябинск, театр Ленинского комсомола! Причем, все обещали комнату в общежитии. Но поскольку я себя к тому времени уже весьма высоко ценил, то решил: «Никакой комнаты - только квартиру!».
- И, что самооценка эта твоя сработала?
- Да, в 1967 году меня пригласили в Алма-Ату на заглавную роль в пьесе Константина Паустовского «Поручик Лермонтов». И как только мы с женой приехали, нам сразу дали двухкомнатную квартиру.
- «Поручик Лермонтов». Я помню тебя там. Ты был очень хорош.
- Это был мой здешний дебют. Спектакль ставился в связи с присвоением театру имени этого замечательного поэта. Так что работа была знаковой, и когда ее увидели в Москве во время наших гастролей в Малом театре, то тоже были приглашения в другие театры. Потом я сыграл Джакели - «Не беспокойся, мама!» Нодара Думбадзе. Ставил эту пьесу Рубен Суренович Андриасян. Играть мне было легко, поскольку слух у меня абсолютный, и я на ходу схватываю особенности той или иной речи. Ну, а что касается грузин, то их выговор мне был хорошо знаком по Самарканду. В то время, когда в нем жила наша семья, там их было много. Ну, а потом пошла целая череда самых разных и очень интересных образов. Это Безуглов в спектакле Мара Владимировича Сулимова «Надежда горит впереди», Корраско в его же «Дон Кихот ведет бой», Сильвио у Ирины Долиненко в «Старшем сыне», Феликс в одноименной постановке Рубена Суреновича Андриасяна и другие.
- Ты как-то бросил такую фразу, что родился в опилках. Ты что, действительно из цирковой семьи?
- Иногда я еще сказываю, что родился на полатях. «Лежу, - говорю, - на них, на улице мороз, в трубе гудит – у-у-у!, и волки – у-у-у! Дед цигарку крутит, покашливает, а я лежу. Лежу себе, а как утро займется, я в валенки нырк! Выйду на крыльцо, а дед: «То-то, внучок, на охоту пора!». Многие верят. Или едем в поезде. Меня спрашивают: «А вы кто по профессии?» Я говорю: «Сельский электрик». «Ну, брось, не больно-то похож. Небось, выдумываешь?».
- Что, ум просит игры, развлечения и разминки?
- Ну, конечно же! Или вот. Стою в военизированном комбинезоне, в беретке. Один подходит: «Спецназ?» Я говорю: «А как же, видно же!». Он: «Да… Поди, полковник?». Я говорю: «Генерал!». «Ох ты! А где были?» «Афган, Дворец Бабрака Кармаля брали. С самолета нас скинули, темнота, пуля свистят, кругом враги». А я в армии не служил вообще. И продолжаю: «Вся жизнь – самолеты, парашюты, выполнение боевых заданий!». «Ох, ты, как интересно!». Да мало ли что в каком случае насочиняешь.
- Ну, хорошо, если не в опилках, то где-то же все-таки родился?
- Родился. В актерской семье. И вся жизнь моя определялась этим. Из школы придешь, а отец с матерью репетируют. Они должны выезжать на двукрылом самолетике куда-то, где качают нефть. Готовят «Сильву». Мать пела Сильву, отец – Бонни. А то сцены из «Свадьбы в Малиновке».. Отец мой - народный артист СССР Николай Дмитриевич Балаев в Самарканде был директором и режиссером драмтеатра, играя там одновременно совершенно разноплановые роли. Например, Отелло и Ленин. Параллельно вел также кордебалетный класс в оперном театре, пока его не закрыли.. В фильме «Всадники революции» сыграл одну из главных ролей. Словом, был многостаночник, хорошо зарабатывал, и я всегда думал: «Я должен стать, как папа - чтобы у меня всегда все было»..
- Ну, а мама?
- Мама - Евгения Ивановна Соколова - была народной артисткой Узбекской ССР.
- Словом, у тебя хорошие корни?
- Да, и потому особенный вкус к искусству. Я понимаю его, понимаю музыку. Я окончил музыкальную школу по классу фортепиано, четыре курса музучилища и три курса Ташкентской консерватории. Учился у Рудольфа Рихардовича Керера, знаменитого пианиста, взявшего первое место на Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей, после чего его забрали в Московскую консерваторию. Я играл у него Листа – «Десятую рапсодию», «Первый концерт для фортепиано с оркестром», «Революционный этюд» Шопена. Все эти вещи на мелкую технику, которой я прекрасно владел от природы. Пальцы у меня не длинные, но кисть широкая, и я брал больше октав, все аккорды.
- А почему ушел из консерватории?
- Просто понял, что Рихтером не буду. Для того, чтобы стать им, нужно сидеть за инструментом минимум восемь часов в день. А как же жизнь, как девчонки, женщины? Они идут - ножки сплошное заглядение, а тут восемь часов! И у меня встала дилемма. И еще я понял, что хорошо зарабатывать, будучи пианистом, нужно быть опять-таки Рихтером и концертировать по всему миру. В ином случае тебя ждет оркестровая яма в опере. Или вот еще – меня все приглашали дирижировать в цирке. Нет, нет, нет - ни то, ни другое! Уж лучше я буду в театре. Я же заражен им – родители мои артисты, это своя, знакомая среда.
- А твои родители хотели, чтобы ты был в театре?
- Что ты! Они боялись, что я буду там. Ведь про меня говорили, что я пшик, пустой барабан. Я ведь на рояле все больше джазовые вещи играл и думал только, как бы с одной-другой девочкой познакомиться. Меня тогда в КГБ за это таскали. Нина, жена моя, дочь очень добропорядочных родителей, когда говорила: «Я хочу стать артисткой, а в Самарканде есть филиал Ташкентского театрального института», ее предупреждали: «Ой, там в театре есть такой Балаев, а у него сын. Так вот ни в коем случае не связывайся с ним. Это такой кошмар, что он делает с девчонками!». Но все предупреждения лишь раззадорили ее. «Мне тогда уже было интересно, - признавалась она потом, - что это за такой сын Балаева!»
- Выходит, они судьбу вам сделали!
-Да! Нина была комсомолка, и ей в горкоме комсомола поручили за мной следить. Как за аморальным типом. А у меня аккордеон красный такой – на вечеринках я на нем играю. Тогда «стилягой» меня звали, на мне костюм в красно-синих пятнах, пальто моднячее – все это в Москве покупалось, туфли на толстой подошве. И - музыка, девочки, романы. Отца вызывали в обком партии – как ваш сын одет, это что такое! Желтое пальто – это же был нонсенс!
- Чем закончилось Нинино шефство?
- Тем, что я на нее глянул – а у нее голубые глаза! Она хороша была невероятно. Я увидел ее и сразу понял – тут я остановлюсь. Это было хорошо, потому что родители уже устали от моих любовей. Я вообще не ночевал дома. Появлялся утром, проваливался без сил и как только приходил в себя, задавался вопросом: кто следующая? «Вся жизнь в полете» - так хотел бы я назвать свою книгу воспоминаний. Я все время фланировал и пикировал. Я был огонь. Нина знает про это все. Я везде прошелся ураганом.
- Эта пылкость, страсть, этот ураган помогали тебе на сцене?
- Еще бы! Ведь мое основное амплуа - герой-любовник! А потом, я Юрию Борисовичу Померанцеву помогал решить любовную сцену в «Расточителе», потому что есть тонкости во взаимоотношениях «Он и Она». Нужно знать, с чего начать, как прикоснуться к женщине, где проявить страсть и как изобразить ее на сцене. Вообще страстная любовная сцена - один из сложнейших постановочных моментов. Не многие режиссеры умеют осуществить его так, чтобы это было страстно, проникновенно, с чувством меры и дух захватывало.
- А ты действительно дока этой теме?
- Да она сидит во мне. Я все здесь знаю и чувствую, потому что больше всего люблю женщин и могу многое подсказать как актеру, так и режиссеру. Я женщин обожаю, могу на них смотреть, смотреть и ничего больше не видеть!
- О, если бы ты был художником, какую богатую галерею мы бы имели!
- Но я плохо рисую, я тут бездарный. А вот музыкант был хороший. Ну, и театр, конечно! Я им жил всегда, мне было интересно, и я самообразовывался. Мало того, что я играл таких личностей, как начальник Третьего отделения охранки генерал Дубельт, а в противовес Михаила Юрьевича Лермонтова. Надо же было все о них, хоть и неохота в молодости, узнать и прочитать. Благодаря тому, например, что я играл Лермонтова, я половину стихов его и сегодня помню наизусть.
- Ты сыграл много ролей. А какая тебе особенно дорога?
- Сам не понимаю, как это получилось, но это Фарятьев. Был у нас в 70-е годы такой приглашенный режиссер Бируля. Ученик Товстоногова, он работал тогда в театре Ленкома в Питере, сейчас это Балтийский театр, а у нас ставил «Трех мушкетеров», «Вестсайдскую историю» и «Фантазии Фарятьева». Бируля любил меня, и я во всех трех постановках его играл главные роли. Первые две – ладно, там все было нормально. А вот третья!.. Я, как ты знаешь, человек энергичный, физически крепкий и сильный. А Фарятьев – он а ля Мышкин, кристально чистый инопланетянин такой. И я: «Александр Антонович, главная роль, конечно, хорошо, но я по характеру совсем другой». «Нет, - сказал он, - ты себя не знаешь. Я тебя знаю лучше». Был он весь такой питерский, вручную кофе молол, а я ему все неприличные анекдоты рассказывал. Он как ребенок хохотал, у него слезы катились. И вот он дал мне эту роль. «Ну, как же, говорю, это совсем не мое!», а он: «Все будет хорошо, я тебя вижу!» Мою маму играла тогда Валентина Борисовна Харламова – народная артистка СССР. Мы стали репетировать, прошло более месяца, и я опять стал отказываться. Но Бируля сказал, что в моей жизни это «определенный этап», уговорил меня и очень правильно сделал, потому что, в конце концов, эта роль стала действительно одной из этапных. Когда в Киеве Юрий Иванович Каюров увидел ее, он пришел за кулисы, расцеловал меня и говорит: «Потрясающе! И самое главное, я не пойму, как ты это делаешь».
- А что ты делал?
- Ну, скажем, там есть эпизод, когда Фарятьев узнает, что девушка, в которую он влюблен – Женя Задериушко ее играла, изменила ему. Это страшный удар. Обычно в такой ситуации потрясенный герой плачет, теряет сознание или неистовствует, пытаясь наложить на себя руки. Но Бируля поворачивает все по- своему. «От неимоверного переживания, - говорит он, - твой Фарятьев должен впасть в озноб и мерзнуть так, что никакие меры не в состоянии помочь». Необычный, но очень точный психологически ход! И вот я бьюсь в ознобе, мне холодно, я набрасываю на себя одно за другим одеяла, а в это время – так остроумно выстроила сцену художник спектакля Ирина Бируля - стены и потолок начинают сходиться. Они сдвигаются и буквально сдавливают меня.
- Метафора такая?
- Очень наглядная и легко прочитываемая. Так же тонко и остроумно решалась каждая сцена, помогая мне, актеру, войти в высокий, запредельный мир моего Фарятьева. И представляешь, тогдашний театральный критик наш Людмила Богатенкова, которая не любила меня и никогда обо мне не писала, поскольку я был тип вызывающий, вдруг отмечает эту роль как блестящую. А я и сам был удивлен и до сих пор в недоумении: все, включая москвичей и ленинградцев, говорили, что это было гениально. Каюров вообще мне сказал: «Ты должен работать в Москве. Я тебя видел, это потрясающе». И я действительно за счет текста, погружения в то, что предложил автор, был очень правдашний. Нашел, конечно, пластику – безвольные руки, весь потерянный, но очень реалистичный. Такой чистый и неадекватный. Словом, необычный.
- Тебе, наверное, для этого понадобилось себя крепко почистить?
- Причем, кардинально, потому что образ этот ни на йоту, как мне казалось, не совпадал с моим нутром. Ну, разве в том, что я очень сентиментальный. Музыкант в прошлом. Да, я романтичный и сентиментальный, но это все было забито нашей повседневностью и бытовухой со всеми их негативными сторонами. Тем, что я в себя вкачал, потому что сделать это заставила меня жизнь. Но ведь когда я слушаю Хворостовского, у меня льются слезы восторга. Просто от его голоса. Даже когда он поет «Родину» Туликова, что давно уже сошла с репертуара, но внимая которой, можно по-новому влюбиться в Россию. Почему я про это рассказываю? Да потому что когда в человеке эмоциональность эта внутренняя есть, то душа в какой-то момент и вправду очищается от ненужных ей налетов и отравляющего жизненного смога. Все это выходит. А Фарятьев – он некурящий в большом смысле слова. Вот в приближении к нему и получилась такая работа.
К любимым ролям моим можно отнести также Кречинского из «Свадьбы Кречинского» Сухово-Кобылина. Были, мне кажется, удачные работы в «Хануме» - я играл там сначала - с большим успехом, между прочим, - Тимоте, а потом еще и Акопа. Во время наших гастролей в Москве спектакль этот записало Центральное телевидение. Нравились зрителям мой д, Артаньян, Теодоро в «Собаке на сене», Анжело в шекспировской комедии «Мера за меру». Чудная работа была в арбузовской постановке «Мой бедный Марат» - это еще Владивосток. Десятиклассник уходит на фронт и возвращается с войны Героем Советского Союза. Когда я сыграл его на Кремлевской сцене, на следующий день девчонки стояли у театра: «Марат, Марат!». Ошеломляющий успех имел на прошедшем недавно в Питере театральном фестивале наш спектакль «Танго» по пьесе известного польского драматурга Славомира Мрожека. Я играю в нем Стомиля - апологета демагогически понимаемой свободы в жизни и любви. У нас там сложился хороший актерский ансамбль: я, Померанцев, Креженчуков, Нэльская и Долматова, и один из критиков даже сказал, что только ради нашего «Танго» стоило быть на фестивале. «Я давно, - высказался другой, - уже не слышал такого чистого русского языка и не видел столь тонкого, филигранного существования актеров на сцене».
С большим удовольствием работалось мне также над Кином Четвертым. Я вообще люблю играть людей сильных, многозначных. Ведь чем хорош и чем коварен театр, и почему родители не хотят, чтобы туда шли их дети? Театр – он чудо, когда ты попадаешь в его первый слой, и режиссер ставит спектакли на тебя. Когда исполняешь Макбета, как удалось это мне, или лжеца в спектакле «Требуется лжец», Фернандо в «Живом портрете», тогда театр – да! Но если худрук начинает внушать, что нет маленьких ролей, а есть маленькие артисты, и при этом кормит тебя эпизодами, вот тогда это несчастье и трагедия. При такой постановке вопроса нужно как можно быстрее бежать в другую профессию или в другой театр.
- Скажи, а были роли, которые давались тебе мучительно?
- Да, роль Глумова в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» Островского. Не роль даже, а работа над ней. Сама постановка была прекрасной, осуществлял ее народный артист СССР, ученик Товстоногова, чеченец по национальности Мималт Мусаевич Солцаев. Талантливейшая личность. Но работать с ним было безумно трудно в силу его кавказского темперамента. Вся партитура спектакля у него была расписана всегда до деталей, и он так жестко требовал неукоснительного выполнения всего им предписанного, что артистки вздрагивали при его появлении. Видать, для острастки он еще и нож носил с собой. Я так вообще текст повторял днем и ночью, потому что Салцаев никаких огрехов не прощал. Но это характер - ничего не поделаешь.
- Интересно, а когда ты первый раз вышел на сцену?
- Когда учился в первом классе – Сережу в «Анне Карениной» играл.
- Сразу в классику попал!
- Ой, я долго просил: «Занавес закройте, тогда я буду играть! Закройте занавес!». Стеснялся. Совсем маленький был. Потом сказки начались в театре, меня в них вводили.
- Трудно было?
- Ничуть. Я был как рыба в воде. По-моему, я тогда уже знал, что должен работать только в крупном, только в настоящем театре. Вообще артист – это от рождения. Научиться быть им нельзя. Нет, кое-чему, конечно, можно - сценическому движению, пластике. Но основа – она от природы.
- Возражений нет: талант – дар Божий. А как эта данность реализуется в актерской профессии?
- У кого как. Что до меня, то это «я» в предлагаемых обстоятельствах». Да, существует школа представления, она имеет право на жизнь. Но я – это только «я» в предлагаемых обстоятельствах! Самое главное для меня – предельная органика. Согласись: в игре актера, будь то сцена или экран, нет ничего дороже нее. Правда, если с ней не выплескивается ребенок, и если она не превращается в шептальный реализм. Я, артист, должен постичь кого угодно – военного, врача, идальго. Пропустить их через себя: «Я – врач, Я – идальго, Я - Хлестаков». Текст дан, место действия, конфликт, характер взаимоотношений с миром, временем и персонажами – тоже. И умей в этих обстоятельствах погрузиться в своего героя, узнать о нем все, наполнить его собственной органикой. Вот оно - золотое правило Станиславского, которому я следую всю жизнь!
- Слушая тебя, я вспоминаю Евгения Попова - замечательного артиста и твоего коллегу. Исполняя роль Гитлера в спектакле «Конец», он говорил, что играет человека, у которого больная печень.
- Да, он хорошо ощущал это состояние, потому что у него она тоже была больная. Это сразу ложилось на образ, и получалось, что надо. Конечно, в Гитлере, хоть он и был закомплексован на своей гениальности, жил, как, наверное, в каждом человеке, страх за то, что будет завтра. И главное - проиграет его страна войну или нет? Этот страх и эту гениальность Жене надо было нести. Но, с другой стороны, тот же Гитлер был обыкновенным человеком со всеми присущими людям слабостями. Включая больную печень. Женя нашел этот актерский манок, оттолкнулся от него, и появилась, как мы говорим, характерность, на основе которой выстроился образ. Но все эти тонкости даются с годами. И поскольку я преподаю сейчас студентам историю русского и западного театра (до этого я вел курс постановки и музыкального оформления шоу-программ), то многое приходится в своей памяти восстанавливать и освежать.
- Нина, твоя жена, тоже артистка, и артистка яркая, запоминающаяся. Приходилось ли вам играть в одних спектаклях?
- Приходилось, и очень много. В «Поручике Лермонтове» она играла, например, Мусину-Пушкину, а я самого Лермонтова. В «Бедном Марате» я был Марат, она – Лика, в «Мещанах» я – Нил, она – Полина, потом я - д,Артаньян, она – Миледи, я - Макбет, она - леди Макбет. В «Собаке на сене» у меня было три партнерши, но с Ниной мне было лучше и удобней, чем с другими. По-женски красивая, живая, яркая и эмоциональная, она хорошо меня чувствует и всегда удачно делает то, что надо. Какой-то период моей партнершей была также Наталья Долматова. Был шекспировский спектакль «Мера за меру», где я играл Анжело, а она приходила просить за мужа, которого должны были казнить. Потом, помнишь, на Малой сцене шла постановка «Здравствуй, папа!». Она исполняла мою дочь. В этой и остальных ролях Наталья была очень органична. Ну, и, конечно, я не могу не сказать о народной артистке республики Лие Владимировне Нэльской, с которой у нас идет своего рода игра. Конечно, она высокий профессионал, но она еще и человек, с которым можно похохмить, выстроить очередную шутиху, отмочить что-то озорное и неожиданное. В театре вообще охотников до этого хватает, а она так сущая хулиганка! А раз хулиганка, значит нормальная, и с ней легко. Однажды мы из-за чего-то такого как бы поругались, а через какое-то время она: «Ой, я тебе все прощаю, ты же сумасшедший артист. Другому бы не простила».
- Но театр без хохм и розыгрышей – это вроде и не театр. И ты тут наверняка не безгрешен.
- Да, доставалось от меня и Леше Свекло, и Володе Даниленко, ну, и, конечно Леве Темкину, царство ему небесное! Лева был очень смешлив, и разыграть его было – пара пустяков. Если мы с ним где-то в одной сцене, то стоит мне лишь чуть-чуть расширить глаз или, наоборот, подмигнуть, – это конец! Он не может говорить, хохочет, не может остановиться, отворачивается. Все! Сцена сорвана! Потом говорит: «Я буду жаловаться, ты не даешь мне работать!». А я: «Лев, в чем дело? Ты что, несерьезный артист? Почему ты не в состоянии сдержать себя?». Или вот. Я играл Кина, а он моего слугу – Соломона. Мы репетируем. Я говорю режиссеру Коненкину: «Юрий Иванович, пожалуйста, постройте мизансцену так, чтобы он был вот тут, у моих ног!». А Лева: «Пшел вон, негодяй, пшел вон, мерзавец!». «Ну, ты, чё, - говорю, - ну ты даешь!» И объясняю: «Ты же знаешь, как приятно мне, Балаеву Генке, что ты, народный артист, стоишь передо мной на коленях!». И, уже переходя на роль, повелительно: «Иди ко мне! Я кому сказал, иди ко мне!». «Ах ты, бандит самаркандский!» - не выдерживает глумления Лева и бросается на меня с кулаками. Но вообще в партнерстве он был необычайно чутким, и играть с ним было одно удовольствие. Много смешных случаев связано с оговорками. Например, у нас в репертуаре был спектакль «Омут» по Бальзаку. Филиппа Бредо играл Леша Свекло, а я исполнял Макса Жиле. Этакие два офицера наполеоновской армии - удалые, бесстрашные кутилы, выпивохи и дамские угодники. А Леша был красивый парень, хорошо играл на гитаре, пел, но у него одна беда –поначалу он трудно осваивал текст. И вот в одной из сцен он должен войти в салон и вызывающе так произнести: «Я – Филипп Бредо!». Он действительно входит и вместо этого говорит: «Я – Бриджит Бардо!». В зале, конечно, хохот! Занавес, правда, не закрывают, спектакль продолжается, но некоторые артисты с ног падали от смеха.
- Актеры, как правило, занимаются спортом.
- О, спорт мне очень много дал. Фехтование, легкая атлетика, а в 37 лет я занялся каратэ. 17-18-летние надо мной смеялись, я с животиком был тогда. Но через полтора года догнал молодых, вошел в форму и стал к тому же тренером всесоюзной категории. Судил первый чемпионат СССР по каратэ, был членом президиума Федерации каратэ Казахстана и пробыл 14 лет в этом виде спорта.
- Ты, как многие артисты, всегда занимался еще чем-нибудь, кроме театра.
- Да, очень много я работал на радио – читал по четыре передачи в день: сказку, какую-нибудь молодежную передачу, сельскохозяйственную и на ночь – большую литературную. Сам делал радиоинсценировки, играл в них главные роли и был режиссером. Одна из самых удачных «Стрела Махамбета». Много сил и вдохновения отдано телевидению. Там в прежние годы у режиссера Евгения Голоскова я исполнял Бетховена, Моцарта, Амангельды Иманова и других личностей. В музыкальных вещах сам играл на рояле.
Очень живой и динамичной была работа в сериале Саранча», где я выступал в образе вора в законе. Новый формат, иные, чем в театре, приспособления, необходимость сходу вживаться в предложенную сценарием ситуацию. Такая практика хорошо поддерживает профессиональную форму.
- Как и ваши с Володей Толоконниковым «Толобайки»?
- Конечно! Форма эта хороша тем, что в ней нужно быстро работать с текстом, быстро трансформироваться. Моментально схватывая, мы в ней буквально купаемся. Пролистнули бумажки и - пошли играть! Текст есть, анекдот тоже, характеры заданы, а там придумывай, импровизируй! «Толобайки» идут уже пять лет, и их смотрят как у нас в Казахстане, так и в Москве, Питере, Израиле. А недавно побывавшие в Америке и Канаде, ребята говорят, что видели их по тамошнему телевидению. Но «Толобайки» - это само по себе. А параллельно с ними я озвучиваю сейчас документальную многосерийку «Обретенная страна» - о становлении сегодняшнего суверенного Казахстана. Это такая серьезная политическая передача на канале «Казахстан». Интонацию мы выбрали как у Михаила Ильича Ромма - вроде бы беспристрастную и в то же время доверительную.
- А как у тебя с возрастными ролями. Наверное, таковых было немало?
- Естественно, но я всегда легко находил пластику – как внешнюю, так и внутреннюю. В тех же «Толобайках» мы и стариков, и бабушек, и кого угодно играем. Там и возрастные роли, и характерные.
- Эти передачи у вас как станок для балерины?
- Да, это мощный тренинг! «Самогон» гоним, утрируем, но знаем: успех приходит лишь тогда, когда все достоверно. Как у Райкина. Он для нас эталон.
- А как физическую форму поддерживаешь. За счет чего?
- Я разминаюсь – даже пальцы, ступни все. Делаю это из страха закостенеть. Растягиваюсь хорошо. Ноги тяну, шпагат – как и раньше. Конечно, не хочется, но надо! А когда сделаю – так хорошо! Все размято, чувствую пресс. А если сбой не заниматься, крючком ходить будешь.
- Кто твои кумиры?
- У меня нет их. Я высоко ценю Евгения Евстигнеева, Иннокентия Смоктуновского. Но так, чтобы – ах! – нет.
- Себя любишь?
- Себя надо любить. Если ты себя любишь, значит, любишь достойную атмосферу, окружаешь себя интересными людьми, с которыми тебе легко и удобно. И в деловых отношениях подыскиваешь себе коллег и партнеров по возможности достойных, честных и надежных, отсеивая тех, кто может обвести вокруг пальца. Бытие наше – вещь многослойная, а значит, нужна требовательность к себе. Ну, и, конечно, семью свою надо любить. Поддерживать ее, холить, уделять внимание. В общем, жизнь надо постоянно координировать.
- У тебя есть претензии к твоему положению в театре?
- Нет. Я всегда был обеспечен ролями, и даже представить себе не могу, как пошел бы просить что-то сыграть. Я это не понимаю. Любили меня режиссеры или нет – они всегда меня занимали на ведущих ролях, потому что я был нужный артист. Я мобильный, могу любую роль в 50 страниц освоить за четыре-пять репетиций. И не только выучить текст, но и овладеть им, спроецировать на своего героя, войти в образ! Свойство это - как палочка-выручалочка, когда нужен срочный ввод в спектакль, если, скажем, кто-то заболел. Многие блестящие актеры вводиться не могут. Это требует большого напряжения сил.
- А как же ты?
- Я завариваю крепкий кофе, сажусь за стол и начинаю читать текст. Через день-два овладеваю ролью так, будто играл ее всю жизнь! Именно таким образом меня вводили в спектакль «Пока она умирала», когда заболел Юра Капустин. Я его заменял, а потом так и остался. Теперь мы играем в очередь.
- Чего бы ты пожелал сам себе?
- В сериал бы попасть. И еще. Народный артист СССР, руководитель Малого театра Юрий Соломин недавно сказал потрясающую фразу, которая принадлежит великому драматургу Александру Островскому. «Нет театра, нет нации» - так звучит она. Не согласиться с этим невозможно.
