Беседы с завлитом: Юрий Померанцев
- Юрий Борисович, вы хотели быть артистом или есть в этом элемент случайности?
- Артистом я быть хотел. И началось все с 1937 года, когда Советский Союз очень широко и торжественно отмечал столетие смерти Пушкина. Я сам для себя выбрал сцену дуэли Онегина с Ленским, которую мне помогли положить на музыку Чайковского и это была своеобразная мелодекламация. Мы жили тогда в Караганде, и на пушкинском торжестве я получил первую премию - юбилейный том сочинений Александра Сергеевича. А позже в Москве много читал со сцены и даже работал в кукольном театре. А если сегодня все суммировать, то окажется, что я попробовал себя во всех театральных видах и жанрах.
Поначалу, приехав в 1943 году в Алма-Ату, я пел в хоре нашего Оперного театра. Как артисту хора мне посчастливилось сниматься в кино - в массовках "Ивана Грозного" я изображал монаха-певчего, стоящего у гроба царицы. Еще, помню, в "Евгении Онегине" хор обсуждал появление на балу Татьяны, и я пропевал всего лишь одно-единственное слово: "Которая?" И был этим счастлив. Вторая партия - моя гордость - была в "Тоске". Заканчивался финальный дуэт героев, и я, выйдя и поставив фонарь на стол, пел, обращаясь к Каварадосси: "Пора!" В "Царской невесте" я выбегал служкой: "Боярин - с царским словом!" И потом там же, в "Царской невесте", у меня был мимический выход в роли Ивана Грозного. Гримировал меня главный гример театра, я выходил и вперял взор в Марфу, которую Грозный делал потом своей женой. Свой выход я старался представить поистине грозным. Бедная Марфа после него, так мне казалось, пела с особым чувством: "Был страшен взор его!" Пришлось попробовать мне себя и в балете. В "Жизели", по замыслу постановщика, Галине Сергеевне Улановой необходим был некто, кто вышел бы на сцену, подошел к домику и постучал в дверь. Выбор пал на меня. Я выходил на авансцену, громко стучал, после чего показывался герой, и действие продолжалось уже без меня. Секундный выход, но я всегда был горд и горжусь тем, что участвовал в одном спектакле с Улановой.
Я попробовал даже... цирк. Наталия Ильинична Сац, у которой я работал в Алма-Атинском ТЮЗе, один раз поставила клоунаду. И, играя там клоуна, я прыгал с высоты, совершал кульбиты и всяческие трюки. Но основное, конечно, в моей жизни - драма.
- Вы проработали в драматическом театре 46 лет, поэтому можете сравнить, каким был и каким стал театр. В чью пользу будет это сравнение?
- В Театр драмы меня пригласил режиссер Яков Соломонович Штейн в 1954 году. За это время я сыграл множество ролей. Меня, как актера-практика, в большей степени волнуют репетиции, поиск и нахождение образа, характера. Но я был бы ханжой, если бы сказал, что меня не интересует конечный результат. А именно - мой выход на зрителя. Когда я начинал свою театральную карьеру, весь фокус общественного интереса был сосредоточен на театре. У Натальи Сац в ТЮЗе играл живой оркестр. За пультом стоял настоящий дирижер. Раз в неделю в театре для детей устраивался небольшой симфонический концерт. Сегодня это невозможно себе представить. Сейчас с театром происходят примерно то, о чем говорит мой герой в спектакле "Таланты и поклонники" по Островскому. Он говорит: "Я просвещаю, а вы развращаете". Мое твердое убеждение состоит в том, что массовая культура сегодня развращает людей. Публика, воспитанная массовой культурой, не способна мыслить. Ей бы что посмешнее да попроще. Не дай Бог загрузить извилины работой. К чести нашего театра, надо сказать, что он не идет на поводу у этой развращенной публики. Мы продолжаем ставить классику: Миллера, Чехова, Достоевского, Шекспира, Тургенева. Над этими спектаклями надо думать. И те зрители, которые приходят к нам на постановки и хотят думать вместе с нами, несмотря на кино и телевидение, переполненные сексом, кровью, насилием, - на мой взгляд, это герои, подвижники. Таких зрителей я очень ценю и ради них буду жить и играть на сцене.
- Юрий Борисович, есть в вашем "послужном списке" роль, которая более всего близка вашей душе?
- Мне очень легко ответить на этот вопрос. В пьесе Артура Миллера "Цена" мой герой - очень старый человек. Он старьевщик, когда-то занимался скупкой и перепродажей подержанной мебели. Совершенно случайно его телефон нашли в старом справочнике, и он невольно попадает в напряженные семейные "разборки". Он самая светлая, самая возвышенная личность в спектакле. Его духовная ясность, его золотое сердце - как они нужны не только его собеседникам, но и всем нам. Его слова, простые, обыкновенные - точный нравственный ориентир. И как же он хочет помочь заплутавшим в метели безнравственности, коммерческой расчетливости и безжалостной практичности людям, как стремится вызволить их из плена жестокости, цинизма, равнодушия и безразличия, как возвращает истинную цену доброте, любви, заботе о другом человеке. Я очень люблю этого старика - доброго гения жизни. Думаю, что, пожалуй, каждой сыгранной мною ролью пытался по мере своих сил противостоять злу и защищать добро.
- "Танго" - одна из последних ваших работ. Чем привлекла вас пьеса Мрожека?
- Понимаете, помимо того, что в данном проекте весьма любопытно сочетаются мизансцены с сиюминутно действующими актерами и кинокадры, меня заинтересовала вот какая вещь. Нравственная нестойкость нашей интеллигенции, то, как некоторые ее представители резво держат нос по ветру. Нынче они могут верить в одно, завтра "сжечь то, чему поклонялись". Они не чувствуют ответственности перед историей, легкомысленно относятся к собственному долгу. Более того, они не понимают, что обязаны противостоять сегодняшней грязи и насилию.
- Перед выходом на сцену вы испытываете волнение?
- Когда я получаю новую роль, то определенно точно могу сказать, ни мой опыт, ни количество сыгранных ролей для меня роли не играют: все начинается с белого листа. Я также волнуюсь, также нервничаю, также у меня является мысль, что на сей раз у меня ничего не получится. Потому что я ничего не могу найти, придираюсь к себе, к режиссеру - вот сейчас я уже ничего не понимаю, я бездарность - это бывает из роли в роль. И я страшно завидую тем актерам, которые довольно уверенно рассуждают и говорят, что все в порядке, они все познали, все смогли, всего достигли и теперь свободно размышляют об искусстве. Я их не осуждаю. У каждого свой подход.
Мне каждая роль дается с большим мучением, с колоссальным мучением. Я считаю, что эта линия, как сквозное действие, через жизнь протянулась - если нет настоящего волнения, то тогда как-то все холодно внутри, нет творчества.
- Юрий Борисович, вы хотели быть артистом или есть в этом элемент случайности?
- Артистом я быть хотел. И началось все с 1937 года, когда Советский Союз очень широко и торжественно отмечал столетие смерти Пушкина. Я сам для себя выбрал сцену дуэли Онегина с Ленским, которую мне помогли положить на музыку Чайковского и это была своеобразная мелодекламация. Мы жили тогда в Караганде, и на пушкинском торжестве я получил первую премию - юбилейный том сочинений Александра Сергеевича. А позже в Москве много читал со сцены и даже работал в кукольном театре. А если сегодня все суммировать, то окажется, что я попробовал себя во всех театральных видах и жанрах.
Поначалу, приехав в 1943 году в Алма-Ату, я пел в хоре нашего Оперного театра. Как артисту хора мне посчастливилось сниматься в кино - в массовках "Ивана Грозного" я изображал монаха-певчего, стоящего у гроба царицы. Еще, помню, в "Евгении Онегине" хор обсуждал появление на балу Татьяны, и я пропевал всего лишь одно-единственное слово: "Которая?" И был этим счастлив. Вторая партия - моя гордость - была в "Тоске". Заканчивался финальный дуэт героев, и я, выйдя и поставив фонарь на стол, пел, обращаясь к Каварадосси: "Пора!" В "Царской невесте" я выбегал служкой: "Боярин - с царским словом!" И потом там же, в "Царской невесте", у меня был мимический выход в роли Ивана Грозного. Гримировал меня главный гример театра, я выходил и вперял взор в Марфу, которую Грозный делал потом своей женой. Свой выход я старался представить поистине грозным. Бедная Марфа после него, так мне казалось, пела с особым чувством: "Был страшен взор его!" Пришлось попробовать мне себя и в балете. В "Жизели", по замыслу постановщика, Галине Сергеевне Улановой необходим был некто, кто вышел бы на сцену, подошел к домику и постучал в дверь. Выбор пал на меня. Я выходил на авансцену, громко стучал, после чего показывался герой, и действие продолжалось уже без меня. Секундный выход, но я всегда был горд и горжусь тем, что участвовал в одном спектакле с Улановой.
Я попробовал даже... цирк. Наталия Ильинична Сац, у которой я работал в Алма-Атинском ТЮЗе, один раз поставила клоунаду. И, играя там клоуна, я прыгал с высоты, совершал кульбиты и всяческие трюки. Но основное, конечно, в моей жизни - драма.
- Вы проработали в драматическом театре 46 лет, поэтому можете сравнить, каким был и каким стал театр. В чью пользу будет это сравнение?
- В Театр драмы меня пригласил режиссер Яков Соломонович Штейн в 1954 году. За это время я сыграл множество ролей. Меня, как актера-практика, в большей степени волнуют репетиции, поиск и нахождение образа, характера. Но я был бы ханжой, если бы сказал, что меня не интересует конечный результат. А именно - мой выход на зрителя. Когда я начинал свою театральную карьеру, весь фокус общественного интереса был сосредоточен на театре. У Натальи Сац в ТЮЗе играл живой оркестр. За пультом стоял настоящий дирижер. Раз в неделю в театре для детей устраивался небольшой симфонический концерт. Сегодня это невозможно себе представить. Сейчас с театром происходят примерно то, о чем говорит мой герой в спектакле "Таланты и поклонники" по Островскому. Он говорит: "Я просвещаю, а вы развращаете". Мое твердое убеждение состоит в том, что массовая культура сегодня развращает людей. Публика, воспитанная массовой культурой, не способна мыслить. Ей бы что посмешнее да попроще. Не дай Бог загрузить извилины работой. К чести нашего театра, надо сказать, что он не идет на поводу у этой развращенной публики. Мы продолжаем ставить классику: Миллера, Чехова, Достоевского, Шекспира, Тургенева. Над этими спектаклями надо думать. И те зрители, которые приходят к нам на постановки и хотят думать вместе с нами, несмотря на кино и телевидение, переполненные сексом, кровью, насилием, - на мой взгляд, это герои, подвижники. Таких зрителей я очень ценю и ради них буду жить и играть на сцене.
- Юрий Борисович, есть в вашем "послужном списке" роль, которая более всего близка вашей душе?
- Мне очень легко ответить на этот вопрос. В пьесе Артура Миллера "Цена" мой герой - очень старый человек. Он старьевщик, когда-то занимался скупкой и перепродажей подержанной мебели. Совершенно случайно его телефон нашли в старом справочнике, и он невольно попадает в напряженные семейные "разборки". Он самая светлая, самая возвышенная личность в спектакле. Его духовная ясность, его золотое сердце - как они нужны не только его собеседникам, но и всем нам. Его слова, простые, обыкновенные - точный нравственный ориентир. И как же он хочет помочь заплутавшим в метели безнравственности, коммерческой расчетливости и безжалостной практичности людям, как стремится вызволить их из плена жестокости, цинизма, равнодушия и безразличия, как возвращает истинную цену доброте, любви, заботе о другом человеке. Я очень люблю этого старика - доброго гения жизни. Думаю, что, пожалуй, каждой сыгранной мною ролью пытался по мере своих сил противостоять злу и защищать добро.
- "Танго" - одна из последних ваших работ. Чем привлекла вас пьеса Мрожека?
- Понимаете, помимо того, что в данном проекте весьма любопытно сочетаются мизансцены с сиюминутно действующими актерами и кинокадры, меня заинтересовала вот какая вещь. Нравственная нестойкость нашей интеллигенции, то, как некоторые ее представители резво держат нос по ветру. Нынче они могут верить в одно, завтра "сжечь то, чему поклонялись". Они не чувствуют ответственности перед историей, легкомысленно относятся к собственному долгу. Более того, они не понимают, что обязаны противостоять сегодняшней грязи и насилию.
- Перед выходом на сцену вы испытываете волнение?
- Когда я получаю новую роль, то определенно точно могу сказать, ни мой опыт, ни количество сыгранных ролей для меня роли не играют: все начинается с белого листа. Я также волнуюсь, также нервничаю, также у меня является мысль, что на сей раз у меня ничего не получится. Потому что я ничего не могу найти, придираюсь к себе, к режиссеру - вот сейчас я уже ничего не понимаю, я бездарность - это бывает из роли в роль. И я страшно завидую тем актерам, которые довольно уверенно рассуждают и говорят, что все в порядке, они все познали, все смогли, всего достигли и теперь свободно размышляют об искусстве. Я их не осуждаю. У каждого свой подход.
Мне каждая роль дается с большим мучением, с колоссальным мучением. Я считаю, что эта линия, как сквозное действие, через жизнь протянулась - если нет настоящего волнения, то тогда как-то все холодно внутри, нет творчества.